Это одна из самых горячих точек в контексте общей и русской церковной истории. С одной стороны, всё кажется уже разработанным, пережитым, а с другой – проблема возникает вновь и вновь. Она носит не только церковно-исторический, но и социально-политический и даже богословско-экклезиологический характер. При всём при том нам представляется, что вопрос о завершении «времени Константина Великого», «константиновской эры», «константиновского периода» церковной истории не очень хорошо осмыслен. Не вполне ясна даже типология этого понятия. А без этого не обойтись.

Я предлагаю исходить здесь из трех главных моментов.

Во-первых, из того факта, что благодаря императору Константину Великому, собственно Миланскому эдикту, в Римской империи прекратились гонения на христиан именно как христиан. На этом моменте часто делается акцент в наше время. Достаточно вспомнить недавно прошедшие церковные празднования в Нише, месте рождения Константина, и в Милане. Оборотной стороной этого момента было резкое усиление гонений на инакомыслящих в самой церкви. Церковное братство и мир между христианами вновь подверглись испытаниям.

Второй момент, характеризующий константиновскую эру, это крест. «Сим победиши», – было сказано во сне Константину, находившемуся в сложной политической ситуации. С нами крестная сила! – скажут позже христиане, иногда с магическим акцентом и суеверным страхом. Крестовоздвижение станет одним из главных христианских праздников. Знак, символ Креста, правда, немного затмили собою Самого Христа, Его реальность и силу Его благодати. Началась эпоха символов и знаков христианства, а реальность была вновь отнесена в неопределенное будущее, в Царство Небесное. При этом христианские императоры и другие правители старались обычно победить отнюдь не силой крестной, а привычными, часто ещё языческими методами.

Третий момент, определяющий собою константиновскую эпоху, это претензия христианских государей быть по справедливости епископами, т. е., выражаясь словами епископа Евсевия Кесарийского, «поставленными от Бога епископами дел внешних», что и привело довольно быстро к убеждению, что они «могут не только епископами, но и епископами епископов нарещися» (архиеп. Феофан Прокопович). Отсюда возник феномен цезарепапизма, потребовавший сначала «симфонии» в отношениях церкви и государства, а потом ушедший в сферу прямого подчинения и порабощения государством церкви и особенно церковного руководства, церковной иерархии, которая в качестве компенсации все жёстче требовала почитания её самой.

Как известно, на Западе этот же процесс шёл как бы с другой стороны. Там развился папоцезаризм и крайний клерикализм. Там «епископом епископов» стал почитаться Римский папа, и именно константиновская логика устроения церкви привела его к тому, что он должен был в одной руке держать проповедуемое Евангелие, а в другой – меч, как правило не только и не столько духовный. Не заставила себя долго ждать и западная церковная, и восточная государственная инквизиция. К чему это привело, уже давно известно. Вспомним хотя бы Достоевского.

Итак, все три характерных момента константиновской эры говорят, скорее, о негативных явлениях в церковной жизни, предопределивших и необходимость окончания самой этой константиновской эпохи, и восстание масс против такого христианства и такой церкви, и наступление глобального кризиса церковной жизни, смирившейся с «закваской фарисеев и саддукеев», т. е. с явлениями внутри себя всякого рода фундаментализма и секуляризма.

Этот кризис начался давно, но особым образом он выявился с появлением протестантизма, постоянно обличавшего эру Константина, но во многих отношениях несвободного от её яда. Он набрал обороты в XVIII веке – в эпоху просвещения и масонства. Он шёл до начала ХХ века, пока вполне не реализовался в Русской катастрофе¹ прошлого столетия. Не от этого ли в нашей церкви было жёсткое противостояние так называемому «сергианству» и «обновленчеству»?

В наше время в нашей церкви этот яд продолжает действовать. И хотя многие архиереи постсоветского времени убеждённо говорят, что не должна быть наша церковь государственной, они же не противятся идее «симфонии» церкви и государства, как будто не понимая, что где симфония, там и полное подчинение церкви государству, там и все атрибуты константиновской эпохи, даже несмотря на то, что наши правители давно уже не вполне христиане. Но тем хуже для церкви…

Здесь часто возникает ряд дополнительных вопросов, на которые я по возможности постараюсь ответить.

1. Возможно ли было церкви избежать того пути, который был предложен императором Константином и в некотором смысле до сих пор предлагается церкви?

Мой ответ.

По отношению к истории такого рода вопросы всегда звучат несколько гипотетично и напряжённо. Но если размышлять о путях церкви в истории, то можно ответить: и да, и нет. С одной стороны, всё, что сделал Константин, явилось естественным, понятным продолжением того, что вызревало уже в предыдущее время – начиная с середины III века (о чем мы ещё поговорим чуть позже). С другой стороны, этого пути можно было бы избежать, ведь благодать Божья действовала. Да и церковь уже знала, что всякое покровительство со стороны внешних сил приводит к искажениям церковной жизни, а отсутствие гонений за правду, за истину приводит к её расслабленности. Можно было сразу предсказать, что грозит церкви в случае признания условий императора Константина.

Конечно, то, что император Константин сделал в 313 году, с точки зрения политика древнеримских времён было вещью оправданной и даже мудрой. Он укрепил мир в своём государстве, он провозгласил как норму государственной жизни прекращение преследования христиан и политику терпимости по отношению к ним. Можно было бы на этом и остановиться: терпимость хороша, и прекращение гонений хорошо. Но хороша и свобода! Почему вдруг церковь этой свободой смогла пренебречь, сказать трудно. Скорее всего, не только из-за объективации и охлаждения духа, но и из-за неблагоприятных внешних условий. Наступали варварские времена, и церкви было трудно бороться с этим наступлением. И на Западе, и на Востоке нравы падали. Церковь часто встречалась с языческими традициями, совершенно не соответствующими христианскому учению и практике, и нужны были жёсткие меры против них. В целом же это было продолжением движения назад, к Ветхому Завету, пусть опасность такого движения и существовала с самого начала христианства. А как только церковь выходит за рамки Израиля, за рамки ветхозаветного народа, возникает ещё большая тенденция к возвращению ветхозаветных критериев качеств жизни. Закон всё больше и больше начинает превозмогать благодать, и свобода, провозглашённая апостолом Павлом в Послании к галатам, оказывается под вопросом. Эти тенденции мы замечаем уже в конце I – начале II века. Видимо, это было изначально свойственно и иудеохристианскому сегменту церкви.

Очевидно, что сразу принять свободу многие люди были просто не готовы, они не могли настолько глубоко слушаться голоса благодати, как это смог сделать апостол Павел. Но если не благодать – то закон, а иначе будет просто беззаконие. На беззаконие соглашаться было нельзя ни при каких условиях, а вот соскользнуть в область закона было очень легко, потому что апостольские слова о том, что нужно быть совершенными и в мыслях, и в чувствах, и в делах, и в словах, можно было перетолковать как требование лишь нравственного, т. е. законного, этического совершенства. Собранные вместе, все эти причины, объективные и субъективные, конечно, не могли не привести именно к этому итогу, к этой тенденции – всё больше и больше солидаризоваться с носителем закона светского, закона мирского, т. е. с государством в языческом мире.

2. Константиновский период истории церкви – это компромисс, который противоречит евангельскому «кесарю – кесарево, а Богу – Богово»?

Мой ответ.

Конечно, это компромисс уже хотя бы потому, что это было попятным движением. Да, это был ещё не роковой компромисс, отменяющий Церковь в принципе, но он уже потребовал от неё определённой компенсации. И она не замедлила явиться в лице монашествующих, тех людей, которые предпочли продолжить героический путь сопротивления греху и злу, но уже не на стадионах и театрах античных городов, а в пустынях и позже в общежительных монастырях.

3. Часто можно слышать, что благодаря Миланскому эдикту христиане стали задумываться о качестве общества, в котором они жили, о своей роли в нём, ответственности за него. Это значит, что тогда церковь решила взять на себя функции гражданского общества?

Мой ответ.

Такая постановка вопроса не вполне верна, потому что Церковь думала о благе людей и до императора Константина. Неважно, большая она была или маленькая – общее настроение было таково, что христиане всегда радикально помогали людям в деле их спасения и преображения через принятие Креста и Воскресения Христова, принятие слова Божьего. Отчасти она изначально брала на себя государственные, социальные функции – скажем, помогая обществу и государству в служении милосердия. Церковь всегда стремилась к тому, чтобы никакое зло, с которым она сталкивалась, не оставалось без ответа. Христиане всегда старались смягчить всякую неправду социально-политической жизни во всех её сферах. А вот брать на себя функции государства и становиться его частью церковь, конечно, не собиралась. Это не значит, что христиане не молились за царей, за императоров, за власти. Молились, именно как честные и вообще лучшие граждане государства.

После же Константина изменился сам подход церкви к миру: захотелось христианского общества, христианского государства, христианской власти. Если раннее христианство опиралось на власть любви, а позже еще и на иерархическую власть, власть посредников – руководителей общин, потом диоцезов, – то с императором Константином пришло желание власти внешней, которая помогала бы церкви в борьбе с врагами веры, с врагами церковного благоустроения и т. д. В обмен же ей пришлось брать на себя больше идеологических и охранительных функций. Церковь принимала материальные поощрения и дары, а государство за это требовало «симфонии», согласования с ним всех основополагающих вопросов церковной жизни, и это, несомненно, был серьёзнейший сдвиг. Да, надо было отвечать на запросы культуры, надо было отвечать на запросы общества, но делать это можно было по-разному. Однако произошло то, что произошло.

4. Возможно ли церкви соблюсти свободу от государства, не дистанцируясь при этом от общества?

Мой ответ.

Здесь можно процитировать известного деятеля нашей грустной истории ХХ века: «Жить в обществе и быть свободным от него невозможно». Это правда, в данном случае это не вызывает возражений. То же относится и к государству: жить в нем и быть вполне свободным от него невозможно. Да, государство, особенно в наше время, претендует чуть ли не на всего человека, и, может быть, слишком часто претендует на него, что, конечно, нехорошо. Поэтому надо отстаивать свободу личности, свободу объединений, собраний, слова, совести и другие человеческие свободы, в том числе и для церкви, это очевидно. Но для церкви в наше время всё это составляет огромную проблему, поскольку уже никак нельзя ставить вопрос о «симфонии» церкви и государства – можно говорить лишь о «симфонии» церкви и общества. Это не значит, что надо игнорировать государство, не уважать его. Но не надо давать и государству дополнительные поводы распространять какие-то его тоталитарные, или имперские, или ещё какие-то подобные тенденции, подавляющие другие общественные институты, личность и само общество.

Вопрос о том, как жить в обществе и при этом не подвергаться внушению государственных идеологий, как соблюсти, хотя бы принципиально, внутреннюю и внешнюю свободу и при этом не потерять связь с обществом, всегда будет стоять очень остро. Ведь и само общество подчас слишком легко подчиняется государству, да и каждый из нас неизбежно так или иначе навлекает на себя те же искушения, что и другие члены общества. Поэтому я думаю, что всем нам нужна большая мудрость и большая духовная сила для того, чтобы живо откликаться на потребности общества, жить в обществе полноценно, не ущербно, и в то же время оставаться свободными, не подменяя собою какие-то государственные функции и органы. А само государство, напомню, это всегда социальный, общественный институт – институт, конечно, могущественный, конечно, обладающий властью политической, экономической и идеологической, но также, в нормальном случае, и властью исторической. Всегда есть какая-то традиция, которую ему нужно охранять, т. е. не просто сохранять её внешние свидетельства – памятники истории, культуры и т. п., – но и сами традиционные идеи, сами эти традиции. Значит, нравы общества всегда должны исправляться, а ситуация в сфере государственного управления должна быть и оставаться приемлемой для большинства членов общества, а ещё лучше – для всего общества.

Самое же главное в той «симфонии», которая должна звучать в церкви и обществе, – это согласование с человеком, уважение к человеческой личности, её свободе. Тогда будет и взаимное уважение церкви и общества. Церковь сильна всегда как культурообразующее начало, как источник духовности и каритативной, милосердной деятельности, как хранительница традиций. Ведь она способна выбирать лучшее, а не хранить всё подряд, способна очищать историческую традицию и память не за счёт одной лишь мифологизации и превращения исторических фактов в легенды, но именно за счёт трезвенной оценки исторического опыта, который нужен и самой церкви.

Через церковь открывается смысл истории. Она способна воодушевлять и вдохновлять людей, в том числе и человеческие собрания, и общества, и коллективы. Церковь может делать общество, и даже государство, более человечным, может влиять на иерархию ценностей и целей в обществе и государстве. Церковь может примирять разных людей в обществе, смягчать и исправлять нравы. Церковь может различать в обществе голос правды и лжи, может открыто поддерживать первое и не поддерживать второе. Для жизни общества позиция Церкви имеет огромное значение. И значит, церковь должна этим заниматься, не злоупотребляя ничем, не превращая всё это в формы прозелитизма и не пытаясь решить свои проблемы за счет общества и государства, потому что в результате это против церкви и обратится. В церкви всегда достаточно сил для того, чтобы собирать со Христом сокровища небесные, и при этом не разорять сокровищ земных. И только такая церковь будет иметь серьёзный авторитет, особенно в наше время.

Таким образом, надо признать, что константиновский период церковной истории закончился и стремления к нему не должно быть. Вместо стремления к симфонии между церковью и государством должно быть стремление к симфонии с личностью и с обществом, с живым социумом, историческим организмом народа. Церковь может быть не только культуро-, но и народообразующим началом. И это очень актуально и важно в наше время, особенно в нашей стране.