Анатолий Зверев - человек, о котором верно было сказано: «Если есть в стране Зверев, то значит, эта страна жива». По отношению к советскому периоду вопрос, жила ли страна хоть как-то или совсем была мертва, всегда был очень спорным. Так вот: если были такие люди, как Зверев – в живописи, в музыке – Шнитке, в духовно-словесной культуре – Аверинцев, то, значит, страна была жива.
Для меня это очень важно, потому что гениальность – вещь особая. Гениальность – не просто некая самостоятельность, не просто способность повести культуру и людей новыми путями. Это всегда та степень творчества, когда вся человеческая талантливость ставится на службу одному таланту, который выше и больше самого художника, может быть, даже не вполне понимающего или оценивающего этот талант. И очень часто бывает – то, что ценили при жизни художника или какого-то другого гения, потом оказывалось не самым главным в его творчестве, в его наследии; а то, что ценили меньше, вдруг выходило на первое место. Достаточно вспомнить довольно поздно признанного Иоганна Себастьяна Баха. И не только его. Даже Рембрандт был далеко не в фаворе, я не говорю про Яна Вермеера Дельфтского, или в музыке – Антонио Вивальди. Это всё художники или музыканты, а можно вспомнить и поэтов, и архитекторов, и деятелей науки, особенно гуманитарной, писателей, которых при жизни или вообще не ценили, или ценили не совсем за то, за что их ценим мы. Такой великий талант, являющий собой образ великого сокровища, великой жемчужины Царства Небесного, действительно дается редко. Это как алмаз или корень женьшеня, обладающий особыми, уникальными свойствами. Скажем, почему бы корню женьшеня не расти как чертополоху? Почему алмазов нет, а простого камня, гранита, много? Потому я и ценю Зверева, что в нём очевидно есть этот уникальный дар.
Хотя его и обожали люди приближенные, но его почти никто не знал. Он сам себя ценил высоко, и он пытался размышлять – о жизни, о судьбе, о себе, о прошлом, о настоящем, о будущем, пытался оценивать какие-то крупные события, и при этом оставаться на твердой почве, не терять трезвенности. В этом смысле он также интересен.
Его нельзя назвать художником-самоучкой. Пытались называть его так, и он действительно не имел какого-то высокого и целостного художественного образования, но всё же язык не поворачивается назвать его самоучкой, хотя в каких-то отдельных вещах видно, что ему где-то не хватает именно художественной выучки. Однако, в конце концов, у многих есть эта выучка, но таких проблесков не то чтобы гениальности, а даже таланта – нет.
