Обращаясь к богословским основаниям богослужебного перевода, мы невольно апеллируем к существу нашего исповедания – к вере в Дух и Смысл (Логос) и в полноту духа и смысла в Церкви, которые возможны только в условиях духовной свободы, дарованной нам Христом. Вспомним в этой связи, что ап. Павел недвусмысленно отрицает всякую веру в букву, столь характерную, скажем, для иудаизма или мусульманства: ведь «буква убивает, а дух животворит».
Православная экклезиология предполагает возможность усвоения даров Христовой жизни в Церкви, а значит во все эпохи, во всех народах, во всех землях, на всех континентах, при любых обстоятельствах. И зависимость здесь строится не по линии буквального воспроизведения Предания, а по линии духовного понимания этого же самого Предания, которое дано и задано нам Христом и Его апостолами.
Поэтому от известной со времен свв. Кирилла и Мефодия «трехъязычной ереси» можно довести дело до настоящей ереси христологического и экклезиологического или пневматологического свойства, и не случайно мы считаем, что борьба за духовную свободу, за торжество любви и за истину в церкви есть борьба за дух и смысл в ней, т.е. за пневматологичность и логистичность нашей веры и жизни. Если же кто-то в церкви придерживается веры в букву, то он должен знать, что этим умаляется и пневматологичность, и христологичность церковной жизни. Более того, мы хорошо знаем, что происходит, когда начинается уклонение к такому, как правило, опасливому, охранительному буквализму. В этом случае возникают тенденции фарисейско-фундаменталистского свойства, которые, безусловно, особенно опасны для церкви и которые сегодня представляют собой основную опасность именно для Восточной церкви, в том числе и для церкви Русской.
Мы любим осуждать фундаментализм, скажем, исламский или какой угодно другой, но почему-то неохотно осуждаем православный фундаментализм. Мы как бы стыдимся собственного фундаментализма, при этом часто горячо поддерживая не просто здоровую традиционность нашей веры, а именно традиционализм, как отражение, в общем-то, уже некой крайности в воззрениях на формы существования традиции, явленные в истории, в историческом времени, церковью или через церковь.
Вот в этом контексте и существует богословский аспект вопроса о возможности или невозможности, адекватности или неадекватности переводов богослужебных текстов, так же как и переводов Священного писания, на современные языки. Ставить эти вопросы и отвечать на них крайне важно, ведь тут можно прийти, например, к тому убеждению, что любой перевод неадекватен и что каждая буква Писания, а вслед за этим и богослужения как «закона молитвы», и даже писаний святых отцов и крупнейших богословов или соборов, является непогрешимой. Вот это было бы страшнее всего, хуже любого католического «папизма».
Если мы под Писанием в первую очередь понимаем плоды Откровения, а под Преданием – плоды Богопознания, выразившиеся в тех или иных исторических формах, то признание переводимости церковного богослужебного писания и предания становится признаком нашей верности вере апостолов и их учению. Если же мы принципиально отрицаем переводимость по духу и смыслу и Писания, и Предания, то мы, конечно, уклоняемся в фундаментализм и, вообще говоря, в иудейство. Это можно было бы даже назвать ответвлением «ереси жидовствующих». Интересно в связи с этим заметить, что наши фундаменталисты пытаются как раз всё перевернуть и именно тех, кто стоит за перевод богослужебных текстов, обвинять в некоем «жидовстве».
Но, обозначив эти принципиальные богословские основания перевода, не говорим ли мы таким образом о том, что здесь нет особенных проблем, кроме ряда периодически воспроизводящихся заблуждений, которые достаточно легко устраняются, стоит только нам вспомнить аутентичную христианскую традицию? Существуют ли всё-таки какие-то серьезные специфические проблемы перевода?
На наш взгляд, такие проблемы существуют. Конечно, все переводы богослужебных текстов должны быть филологически достаточно точными, выверенными, но они должны быть еще и богословски адекватными. Это означает, что переводчики должны очень хорошо понимать церковную традицию, ее знать и богословски правильно выражать. При этом все тексты при переводе должны не потерять свою молитвенность.
Здесь надо учесть, что именно в богослужебных текстах есть определенная дополнительная свобода. Ибо, во-первых, всегда есть возможность один и тот же текст в разных местах богослужения перевести немного по-разному в зависимости от контекста, а иногда и в зависимости от того, когда и кем он переводится. До сих пор в церковном употреблении сохранились одинаковые тексты, переведенные несколько по-разному. Правда, со временем эти разночтения в основном были вычищены, но тем не менее где-то на периферии нашего богослужения они есть. Во-вторых, определенная свобода существует в богослужебных текстах и потому, что более они более поэтичны, а значит, немного более свободны по самому своему жанру. Они как бы менее философичны, чем, например, догматы, если подразумевать под этим свойство быть системой, а не только некий способ мышления и познания. Правда, иногда сами богослужебные тексты в свою очередь становятся основой для тех или иных дальнейших догматических формулировок или, во всяком случае, рассуждений. И для нас это тоже очень важно, потому что есть своя проблема в том, что иногда богословские формулы излишне ограничивают христианскую свободу. Они часто понимаются излишне узко или слишком привязываются к той или иной культурной и философской традиции, в то время как поэтические тексты бывают больше связаны с жизнью сердца, с переживанием духовного опыта и с попыткой сохранить его во всем многообразии.
Это совсем не означает, что так бывает всегда. Иногда бывает и наоборот. Иногда поэзия забредает в несколько странные дебри. Достаточно взять, например, ряд стихир и акафистов или других образчиков позднего литургического творчества. И даже в канонах, а не только в акафистах, бывают очень странные мысли: иногда в них муссируются темы законнические и юридические, темы юдофобии и ненависти к еретикам и грешникам.
Это же касается очень многих сюжетов некоторых праздников, которые иногда бывают основаны на чисто апокрифических преданиях, на поэтических апокрифических пластах церковного сознания, причем иногда эти моменты в богослужебных текстах, как именно более красочные, как более расцвеченные фантазией, муссируются и еще дальше развиваются. Так мы знаем, как опасно иногда развиваются богородичные сюжеты, сюжеты, связанные с почитанием икон или перенесением мощей и подобными вещами. Если богослужебный текст берет за основу некоторый апокриф, он может расцвечивать его сколько угодно. И многие люди, воспринимая это буквально, рискуют впасть просто в суеверие. Я уже не говорю про отражение в наших молитвах исторически обусловленных взаимоотношений между народами, государствами и т.п. Или возьмём, допустим, какие-то недостаточно определенные по смыслу исторические события. Скажем, отношение к тем или иным не вполне основательно осужденным в качестве еретиков людям, что потом вошло в богослужебное предание и теперь становится тормозом, например, на пути богословского сближения церквей. Достаточно вспомнить о диалоге с так называемыми монофизитскими и несторианскими церквами и традициями. Отчасти то же самое происходит и с католической традицией.
Очень опасной бывает здесь и недостаточная языковая ясность, потому что она может привести буквально к ереси. Мы это часто имеем в не очень четких, а иногда даже по-своему ошибочных переводах с греческого на церковно-славянский и русский языки.
Из сказанного следует, что перевод богослужения даёт церкви очень хорошую возможность пересмотреть свое предание, все, что оно вобрало в себя на протяжении длительного времени. Потому что именно когда ты переводишь текст, ты должен максимально вникнуть в его смысл и контекст. И это дает возможность лучше оценить все пласты связанного с ним предания: какие из них самые глубокие, самые ценные, а какие нет.
Конечно, здесь могут возникнуть и разногласия. Тогда на эту тему в церкви нужно вести диалог, но ей не нужно бояться этих разногласий. Совершенно же ясно, что несколько антисемитские высказывания неких византийских риторов вряд ли приемлемы для современного церковного сознания, но они и сейчас могут питать, наряду с излишне монархическими, государственно-симфоническими и т.п. воззрениями, современную духовную церковную жизнь. Впрочем, они скорее её не питают, а отбрасывают куда-то назад.
Делая переводы, мы должны все это оценивать и обсуждать. Мы должны исходить не только из опыта прошлого, но и того опыта, который открывает нам Господь сейчас. Мы не должны здесь уподобляться не самым лучшим протестантам, которые берут только один какой-то пласт предания и забывают об остальных. Мы критикуем протестантов, но часто поступаем точно так же. Причем они-то, как правило, берут очень качественные пласты, прямо связанные со Священным писанием, а мы нередко можем довольствоваться менее качественными и даже совсем маргинальными пластами святоотеческого и богослужебного предания церкви, в том числе такими постановлениями соборов и аскетическими опытами, которые хотя при каких-то уникальных обстоятельствах и могли быть оправданы, однако не могут быть названы общецерковными по своему значению.
Это очень важно понимать тем, кто переводит богослужебные тексты, при решении вопросов: что переводить, в каком порядке переводить, как переводить? Можно ли, переводя, сглаживать какие-то неудачные моменты и, может быть, неудачные выражения или нельзя? К тому же очень часто сами тексты позволяют перевести их так, чтобы, не уходя далеко от буквальности, переводчик находил и выражал какие-то лучшие духовные и смысловые акценты.
Если переводчик-богослов вдруг понимает, что какие-то тексты вообще не стоит переводить, что из них совсем ушла жизнь, то это может быть основанием для того, чтобы некий пласт традиции с маленькой буквы если не устранить совсем, то отодвинуть на задний план. Такое происходит и будет происходить неизбежно.
Так как переводят именно конкретные люди, нам бывают сразу видны их церковные вкусы: не случайно же один начнет, скажем, с перевода анафематствований, другой – с Триоди постной, третий – с чинов неподвижного круга, суточного и годового, или прежде всего суточного, или с неподвижных элементов чинов основных таинств и треб. Все это существенным образом связано с пониманием традиции, ведь каждый человек в своей жизни хочет успеть сделать главное. Ясно, что поэт будет в первую очередь переводить поэтические тексты, и при этом он будет неизбежно уходить от оригинала достаточно далеко, потому что иначе стихи адекватно не переводятся. Совершенно очевидно, что точно передать ритмику, образность, лингвокультурную многослойность и многозначность тех или иных выражений, использованных в богослужениях, не представляется возможным, даже если переводит гений и святой человек.
Часто говорят: как вообще можно переводить богослужение или Священное писание, если ты – не гений или не святой? Предполагается, будто переводами всегда занимались только признанные гении и святые. Но церковная история свидетельствует скорее о том, что гений и святость людей выявлялись благодаря тому, что они писали молитвы или делали переводы, а не наоборот. Понятно всем, что переводчики далеко не всегда были гениями, хорошими богословами и святыми, хотя часто были очень талантливы.
Но кто же тогда смеет в церкви делать богослужебные переводы? – Ответ прост: тот, кто их смеет переводить. А что получается, то и получается. Церковь же всегда должна реагировать на это по плодам и по духу. Она всегда старалась отбирать лучшее, хотя это не всегда у неё получалось. Мы это хорошо понимаем хотя бы потому, что знаем, например, что господствующей концепцией перевода в прежние века была буквалистская, когда каждое слово буквально, буква за буквой перекладывалось с одного языка на другой. А теперь мы знаем наверняка, что это в принципе далеко не лучшая методика перевода.
В Православной церкви саму возможность суждения и выбора следует дать всей церкви, а не одному лишь церковному начальству, не одним церковным предстоятелям, синодам и соборам. Еще хуже, когда окончательные решения здесь даётся выносить неким полусветским филологическим комиссиям, скажем, при какой-нибудь семинарии или академии. Увы, у нашей иерархии встречается тенденция, скажем, снять с себя ответственность за это дело в силу своей часто недостаточной филологической и культурной подготовленности и переложить ее на подобные комиссии, работающие чуть ли не в закрытом режиме. Это, конечно, нежелательная вещь. Филологические комиссии могут иметь место, они могут работать профессионально, но перевод имеет, как мы уже выяснили, достаточно много аспектов. И филологический – не самый главный, хотя он, конечно, инструментально необходим. У нас много замечательных верующих филологов, но очень мало хороших церковных переводчиков.
Самыми главными аспектами любого богослужебного перевода лично я считаю молитвенность и пастырскую ответственность, пастырскую чуткость и опытность. Церковный переводчик обязан себя спрашивать, каким должен быть современный церковный чин? Чему из истории этого чина нынешнее время соответствует более всего? На что здесь следует опираться? На какой пласт предания надо делать основной акцент? И только внутренний опыт, глубина познания и церковная ответственность может подсказать переводчикам верные ответы на эти вопросы.
Любой переводчик должен хорошо понимать, что существует некое многообразие чинов, что все серьезные, глубокие чинопоследования имеют свою большую историю. Можно, конечно, брать просто имеющееся чинопоследование и ни о чем больше не думать. Но это вряд ли будет лучшим выходом, просто потому, что есть много его вариантов и искажений. Нам нельзя далее воспроизводить исторические ошибки и искажения. История церкви – вещь сложная, и в ней надо находить такие чинопоследования, которые были бы наиболее адекватны современной жизни. Это и есть пастырская ответственность.
Более того, богослужение требует ещё и его пастырского истолкования. Молитва – это всегда некий призыв, молитва – это всегда некоторое действие и для священнослужителя, и для хора, и для народа, и тем более для церкви в целом. И эта действенность богослужения, которую ещё нужно восстановить, в частности через адекватный перевод богослужебных текстов, она может быть несколько разная в зависимости от того, как мы понимаем всё чинопоследование, в частности то, к чему оно приводит, где в нём основные акценты, какие действия следуют за той или иной молитвой или с тем или иным разделом богослужения. Сама способность богослужения иметь в самом себе, в самом чинопоследовании внутреннюю логику отражена во всех современных литургических исследованиях. Все литургисты и переводчики стараются как бы разбить богослужение на определенные кусочки, параграфы и дать им определенное смысловое и действенное наименование: что они означают по смыслу и что они означают как призыв к действию. А это как раз и связано с толкованием, с глубоким пониманием и проникновением в смысл богослужения. Вот это я и называю пастырским аспектом истолкования богослужения. По моему мнению, без этого переводить его просто невозможно.
Безусловно, в нашей русской истории уже существуют многочисленные примеры прекрасных переводов богослужебных текстов. В первую очередь мне здесь хочется назвать имя профессора Евграфа Ловягина (70-е годы XIX века). Это академический профессор, блестящий филолог, который очень хорошо знал тексты, но переводил их, конечно, для научных целей, не слишком претендуя на их богослужебное употребление. Он сам хотел лучшим образом понять эти тексты и очень дерзновенно проводил свою работу. Я имею в виду, в первую очередь, пятитомник «Собрание древних литургий», выпущенный в 70-х годах XIX века в России, в Петербургской духовной академии. Достаточно хороши были, конечно, не только его переводы литургий, но и великопостных последований и песнопений, канонов и т.д.
Говоря о нашем времени, хочется в первую очередь назвать академика Сергея Сергеевича Аверинцева, который старался сочетать филологическую, буквально филигранную точность перевода с молитвенностью, образностью и необходимой в таких случаях небуквальностью переводов, каждый раз отмеривая эту свою свободу. Он пользовался большой свободой, но действительно ощущал и меру во всём. И поэтому его переводы, скажем, части Псалтири, в том числе богослужебно-ориентированного шестопсалмия, и его переводы некоторых иных богослужебных текстов, особенно в последний период его творчества, заслуживают очень большого внимания. Конечно, блестяще переведены им были и евангелия. Евангелие и Псалтирь – тоже богослужебные книги. Этого забывать никогда нельзя, потому что многие богослужебные тексты сориентированы на имеющиеся тексты и, следовательно, на имеющийся перевод именно этих библейских книг. Ранние попытки С.С.Аверинцева переводить ряд чисто богослужебных текстов, скажем, стихир св. Иоанна Дамаскина из чина отпевания, очень интересным образом трансформировались из года в год. Он создал несколько редакций этих переводов. Он действительно всю жизнь работал над этим, продолжая менять свои подходы. Будучи человеком традиционным и консервативным, он тем не менее был человеком очень свободным и творческим. Это пример блестящего синтеза основных качеств переводчика.
В отличие от С.С. Аверинцева многие современные церковные переводчики основной акцент делают почему-то лишь на филологической точности, хотя, как я уже сказал, на мой взгляд, важнее всего не филологическая точность, а пастырская чуткость и понимание литургической традиции, литургическая традиционность. Потом уже на втором месте – чуткость догматическая или аскетическо-молитвенная, и только затем идут филологические изыски.
Ещё крайне важно отметить, что вопросы о собственно церковном переводе богослужения вообще встают лишь тогда, когда возникают соответствующие церковные запросы и вопросы, например, о роли мирян и роли предстоятелей и других людей, которые находятся в алтаре, о месте хора и его самосознании в церкви и т.д., т.е. когда всерьез встают перед нами экклезиологические проблемы и когда мы хотим их не только решать, но и решить. Я лично считаю, что вообще нет никакого смысла говорить о переводе богослужения, например литургии, на русский язык, если нет внутренней потребности не только у предстоятелей, но и у народа вслух читать и слышать Анафору. Если Анафора не будет читаться вслух, если она будет читаться во время пения хора, то переводы – это просто некоторая роскошь, почти что блажь, потому что священникам, которые читают молитвенные тексты в алтаре обычно в спешке, скороговоркой, неважно, все ли они понимают или нет. Даже если бы у них был прекрасный русский текст, в таком стиле он бы никак целиком не воспринимался. Того, что человек понимает из церковно-славянского, будучи профессионалом, священнослужителем, бывает более или менее достаточно. Тем более, что ещё существует несколько ложный, но тем не менее реальный эффект мнимого понимания богослужения, литургических текстов на церковно-славянском языке только потому, что в нём есть знакомые слова, знакомые корни, знакомые сочетания. Опыт показывает, что понимание это весьма незначительно, а нередко еще и двусмысленно, но субъективное состояние спокойствия присутствует, потому что кажется, что степень непонимания очень мала.
Итак, принципиально важно: будет ли у нас когда-нибудь молиться вся церковь, т.е. алтарь с мирянами, вместе, и будет ли она внутренне дифференцирована: допустим, вот это – оглашаемые, вот это – кающиеся, вот это – остальные миряне? Или не будет? Будет ли в нашей церкви возрождена общая ответственность за себя, за оглашаемых, за кающихся, за детей и т.д.. То есть пока наша Православная церковь не увидит самоё себя как некое противоречивое и сложное единство, которое должно во всех своих стратах получать адекватную духовную пищу, до тех пор вопрос о переводах в ней не может быть поставлен всерьез.
Таким образом, проблема богослужебного перевода – это проблема вообще возрождения церковной жизни, проблема её духовного обновления, обновления Духом Святым, проблема возрождения духовных служений во всем их многообразии, в их полноте.
Пока этого не будет в нашей церкви, перевод будет лишь еще одной «золотой завитушкой», к тому же дорогостоящей. Дело здесь не в том, что переводчики требуют больших окладов, а в том, что это очень кропотливое, непростое и небыстрое дело, требующее большого вклада сил самых квалифицированных членов церкви, самых культурно утонченных и духовно чутких из них. И поэтому наш сегодняшний вопрос, конечно, экклезиологически чрезвычайно оправдан, чрезвычайно важен, и об этом, может быть, надо было бы трубить везде.
Но прежде чем говорить о конкретных переводах, давайте создадим такую духовную обстановку, где будут отношения любви между всеми верующими, где будет открытое сердце ко всем тем, кто пожелает войти в храм, где будет ответственность друг за друга, в том числе и за падших, где будет ответственность алтаря за храм, за весь народ, но и народа – за всех тех, кто в алтаре и за престолом!
